Вы здесь

Алкоголь, коты и немцы: маленькие итоги «Большой книги»

Названы лауреаты «Большой книги», одной из самых престижных (и весомых — призовой фонд составляет 5,5 млн рублей) премий по литературе. В 2019 году победу одержали: биография об авторе одной книги Венедикте Ерофееве; роман про котика; сочинение о непростой судьбе поволжского немца в России.

* * *

Незадолго до финала (на объявлении короткого списка премии) председатель жюри Дмитрий Бак гордо презентовал финалистов: «Можно говорить о том, что нет претендентов “по сумме заслуг”. Это литература, которая заставляет думать, литература про нашу современность. И у премии здесь особенная роль. Сохраняя лидирующие позиции в современном литературном процессе, “Большая книга” обращается прямо к читателю, когда он входит в книжный магазин».

Литература про нашу современность, которая обращается прямо к читателю? Тогда что есть наша современность и почему в итоге она равняется прошлому?

Абстрагируясь от содержательного наполнения, о чем речь пойдет позже, взглянем на фактологию. И обнаружим: из двенадцати книг короткого списка девять изданы в «Редакции Елены Шубиной» в составе «Издательства АСТ». В том числе и все без исключения призеры: первое место — «Венедикт Ерофеев: посторонний» Олега Лекманова, Михаила Свердлова, Ильи Симановского, второе — «Дни Савелия» Григория Служителя, третье — «Дети мои» Гузель Яхиной. Можно сказать, конечно, что это лучшая редакция на земле и результат, напоминающий рейдерский захват «Большой книги», связан с качеством выпускаемого продукта — но ведь читателю и альтернативы никакой не предоставляют, чтобы он сравнил и решил…

Господство издательского холдинга «Эксмо-АСТ» нарушают только два произведения1 (одно вышло в журнале «Новый мир», второе — в издательстве «Время»), и ни одно из них на бумажном носителе приобрести нельзя. Вот и получается редакционная коллегия в конце года: собрались торжественно в зале Дома Пашкова и подвели итоги ударной работы «Редакции Елены Шубиной»!

На сайте редакции я увидела картинку: молодая девушка лежит в нимбе из девяти книг шорт-листа «Большой книги», а рядом красуется логотип и внушительный хэштег #МояБольшаяКнига2019 — ну а чья же еще, Елена Даниловна? За это можно быть спокойными. Особенно хорошо отработали в этом году по трем направлениям, действительно учитывая читательский запрос.

Книга о Ерофееве отвечает потребительским чаяниям людей постарше, для которых поэма «Москва — Петушки» в свое время была желанным и не всегда доступным самиздатом. Роман «Дни Савелия» Григория Служителя рассчитан, разумеется, на молодежь — во-первых, извините, котики, во-вторых — бесконечные хипстеры, тусеры, растаманы, ну и, в-третьих, переверните книгу: там фото красивого актера Служителя в окне, а рядом, на стене, — его нарисованный чуть ли не в полный рост портрет. Ну как такое визуальное изобилие пропустить — не прочитать, а потом и не запостить в социальные сети? Подарок женщинам — роман «Дети мои» Гузель Яхиной: тут, как и в ее предыдущем бестселлере «Зулейха открывает глаза», многое посвящено трепетному выкармливанию ребенка (на этот раз не из пальца кровью, а просто краденым молоком), неразделенной любви, стоическому одиночеству мужчины.

В итоге — полный охват: мужчины постарше, молодежь, женщины. Если вы вдруг относите себя ко всем целевым аудиториям сразу или просто интересуетесь литературой, то в книжном магазине, где «“Большая книга” обращается прямо к читателю, когда он туда входит», вас ждет неприятный сюрприз… (Вообще-то говоря — действительно, обращается: сразу после объявления результатов в одном из центральных книжных магазинов Москвы прямо около входа установили специальный стенд с произведениями лауреатов премии, пройти мимо просто невозможно.) Если суммировать затраты на книги лауреатов, выйдет две тысячи рублей с копейками. Дороговато, конечно, но на то они и большие книги. Так что же нас ждет там, за красочными, отлично проработанными обложками?

«Эрос вообще выпадает…»

Констатируя победу биографии, жюри одной из главных премий страны не могло не понимать, что оно подтверждает бессилие художественной прозы. Это простое уравнение, которое решит каждый начинающий литературный математик.

В предыдущих сезонах первую премию за non-fiction присуждали только Льву Данилкину с книгой «Ленин. Пантократор солнечных пылинок» — это случилось в юбилейном для Октябрьской революции 2017 году, а в течение шести лет до этого побеждали художественные произведения. Но если заглянуть в совсем уж далекое прошлое, то биографии лауреатствовали еще дважды: «Борис Пастернак» Дмитрия Быкова и «Лев Толстой: бегство из рая» Павла Басинского. То есть после шести лет поиска того самого романа наступает эра архива, биографии, даже — филологии. Не самой литературы, а разговора о ней: ведь книга о Ерофееве — это наполовину литературоведческое исследование. Выстраивается и пантеон из достойных: Пастернак, Толстой, Ленин, Ерофеев. С каждым разом выбор все неочевиднее, в этом году — и вообще явно спорный.

Венедикт Ерофеев — автор одного из первых образцов постмодернистской прозы в России, поэмы (как он сам ее называл) «Москва — Петушки». Еще из законченного у Ерофеева — пьеса «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора», которая не осталась в истории русской литературы, а профессиональными читателями была единодушно признана неудачей; все остальные черновики, наброски и якобы утерянные произведения существуют только как часть писательской кухни автора. Поэтому, когда критики начинают говорить о работе, написанной Лекмановым, Свердловым и Симановским, они в основном останавливают внимание на личности самого Ерофеева. Ну а о чем тут еще рассуждать, если позиции биографа недостаточно, а жизнь героя представляется как красивый гимн свободе на излете? При этом Олег Демидов на Rara Avis пеняет авторам за то, что не упомянули о некоторых знакомствах Венедикта Васильевича2.

Биография выполнена уже привычным для Олега Лекманова и Михаила Свердлова методом, который они применяли в исследовании о Сергее Есенине: создается полифония голосов, мнений и оценок, из которых как бы «вырастает» личность, а авторы выступают в роли «отборщиков, тематических классификаторов, а также проверщиков всего этого материала на фактологическую точность». Это похоже на работу компьютера — невероятно обученной и профессиональной, но все-таки машины. Каждая рецензия о «Постороннем» начинается с признания безусловных заслуг авторов в бережной обработке большого количества материала. Трудно поспорить, но... Разве это не является первостепенной и обязательной задачей биографов?

Интересно же становится, когда авторы «показываются» из текста и намечают концепцию личности Ерофеева. Пунктиром, еле видной чертой, пытаясь как бы уловить неуловимое: «Мы же все-таки попытаемся — бережно и избегая штампов — предложить осторожные варианты ответа на вопрос: какие “чувства и мечты” были по-настоящему важны для Ерофеева?» Сверхзадача, несмотря на все оговорки, высока: разгадать человека.

Одна из составляющих загадки — причина алкоголизма Ерофеева, природа слома. Об этом в книге — много и подробно. Почему он пил и зачем, как превратился из подающего надежды золотого медалиста и будущего прекрасного филолога в разгильдяя. Все оказывается по-человечески просто: «Объяснение поведения Ерофеева, которое хотим предложить мы, еще проще… именно на зимних каникулах в Кировске Венедикт узнал, что его отец смертельно болен и жить ему осталось недолго». У Ерофеева умирает отец. Но справедливости ради стоит сказать, что у многих умирали родственники...

Далее уже смелее нам объясняют следующее: «В мемуарный рассказ Владимира Муравьева о пьянстве Ерофеева и его расставании с филологическим факультетом МГУ многократно вплетено слово, которое мы предлагаем считать рабочей разгадкой ключевой внутренней загадки Ерофеева: “Самым главным в Ерофееве была свобода”».

Да, вот теперь понятно, почему он пил и не писал! Так он стремился к свободе…

Но подождите — почти на трехсотой странице биографы чуть сворачивают в сторону: «Поскольку в главе, рассказывавшей про недолгий университетский период Ерофеева, мы сами писали о тогдашнем алкогольном радикализме Ерофеева как об одном из способов достижения им абсолютной свободы, отметим, что идеологическое и бытовое пьянство в ерофеевском случае на первых порах вполне мирно уживались. Однако с середины 1960-х годов бытовое пьянство исподволь начало отвоевывать себе все больше и больше места». Так, значит, до 1960-х пьянство было вменяемым стремлением к свободе, а после — стало обычным приземленным запоем? Но нет, заканчивается книга громким резюме: «О свободном человеке, которому довелось жить в несвободное время в несвободной стране, мы и попытались рассказать в этой книге». В итоге виновато время, страна и бог весть что еще...

Да и нет здесь никакой концепции, взгляда и вывода, не пытаются биографы рассказать о личности Ерофеева, которая была «выше его книг», не стремятся и показать широкому читателю, чем хороша лучшая его работа. Они просто действительно влюблены в предмет своего исследования, потому любуются каждым артистичным жестом Ерофеева — приводят бесчисленное количество воспоминаний о том, как он полулежал на диване во время пьянок, какие у него были голубые глаза, как выразительно он читал стихи бархатным голосом... А за всем этим — история одной потерянной жизни.

Писательская биография — это в том числе отношение к написанному, к людям вокруг, слово, которое творец несет в мир. Ерофеев — фигура неоднозначная, часто его суждения в книге опровергаются и не принимаются на веру: то давал интервью, когда был мертвецки пьян, то просто приукрасил и переврал факты.

В комментариях к тексту, которые могли бы составить отдельное внушительное приложение, встречаются уточнения, что тот или иной фрагмент был купирован по просьбе родственников из-за несоответствия действительности. Приходится постоянно гадать: всерьез Ерофеев или нет, правда это или фикция?

Читаем выдержку из записной книжки: «…мне ненавистен простой человек, т. е. ненавистен постоянно и глубоко, противен и в занятости, и в досуге, в радости и в слезах, в привязанностях и в злости, и все его вкусы, и манеры, и вся его “простота”, наконец». Понять, где вместо высказывания — жест, а вместо человека — поза, крайне сложно. А после таких заявлений не очень-то и хочется.

В филологических главах, которые чередуются с биографическим материалом, о сути речи не заходит — они герметичны и изолируют себя от читателя. Это мелкоинструментализированное исследование, где авторы рассуждают о количестве личных притяжательных местоимений, ищут коды, коллекционируют отсылки, и в конце концов продраться через текст становится почти невозможно: «Эрос вообще выпадает, угадываемый лишь в тошнотворных метонимических намеках: ясно, что моторная лодка председателя — субститут ладьи вагнеровского Лоэнгрина; можно предположить, что председательские чирьи — травестия мотива телесной порчи, угрожающей рыцарю Грааля во втором действии оперы; любовная же линия оперного сюжета так и остается в бормотании Митрича неразрешимым “иксом”, ключ к которому приходится ловить в самой гуще гробианистского гротеска».

Бывает, что молодые авторы вставляют в прозаический текст свои стихи: может быть, хоть здесь прочтут, — та же история и с композиционным решением «Постороннего»: ну жалко ведь главы из диссертации, которые видела только комиссия, вдруг и взыскательный читатель их не пролистнет?

Основной филологический прием в исследовании текста Ерофеева — систематизация делением на слои и уровни. Почти в каждой исследовательской главе читаем: «Состояние героя и мира “с перепоя” раскрывается на трех уровнях текста и подтекста»; «В сценах от дозы “Российской” до дозы “Кубанской” одновременно выстраиваются два плана “упоминательной клавиатуры” — план русской идеи и план западноевропейской формы». Разумеется, затем каждый слой и уровень подробно анализируется, и в том же стиле биографы подходят к основному выводу из литературоведческой части.

Исследователи, помимо внутренней загадки Ерофеева, увлечены и целью раскрыть тайну его главного текста. Обе оказываются неуловимо тождественны: «Во всяком случае, в начальных главках “Москвы — Петушков” можно найти одно из ключевых слов — то, которое приближает к ней (к тайне. — Я. С.), то, с помощью которого ее “удобнее всего рассмотреть”. Это слово — “бездна”». Кажется, чуть выше мы уже читали нечто подобное. Авторы идут дальше и выделяют три бездны, к которым подводит читателя Ерофеев. Это — «бездна повседневного опыта», «бездна отцовства» и «бездна Эроса». Правда, не совсем ясно, зачем они здесь возникают; возможно, из устоявшейся привычки все классифицировать.

К общему размытому понятию свободы добавляется не менее общее — бездна. Оказывается, что «в кульминационной части каждого из Веничкиных манифестов намечен для читателя прорыв в бездну». А нужен ли он ему, читателю, был, этот прорыв? Вместо ответа на загадку — общее место. А может, загадки и тут просто не было?

Филологический подход к тексту близок и самому Ерофееву, усердному читателю, неплодовитому писателю — его парижский приятель Александр Бондарев вспоминает, что перед публикацией комментариев к сочинениям Ленина «Моя лениниана» Венедикт Васильевич добавил туда слово «маленькая» и мотивировал тем, что «подумают еще, что я больше крупных вещей не напишу». Жил в этом страхе, что подумают, да так и не написал. Ни одного из многочисленных институтов не окончил, по свидетельствам биографов: «Наделенный от природы прекрасными способностями, Ерофеев почти всегда быстро, нахрапом, достигал первых блестящих результатов и ими вполне удовлетворялся. Все, что требовало усидчивости и долгого, однообразного труда, приводило Ерофеева в уныние, и он, при всей своей тяге к систематизации, остывал и бросал начатое». Вот и «Москву — Петушки» создал быстро и сразу, для круга близких друзей. Взял прочитанный материал, талантливо скомпилировал, наконец закончил художественную курсовую, вывод из годов отрывистого и жадного самообучения. Литературный феномен «Москва — Петушки» вызывал особенный ажиотаж в условиях запрета: тогда все описанное и сочиненное в книге казалось свежим и беспрецедентно дерзким.

Поэт Юрий Кублановский так вспоминает о первом чтении произведения вслух: «А мы завороженно слушали и дослушали, “не наблюдая часов”. В самиздате много уже чего ходило тогда. Но такого жанра, такого головокружительного бурлеска — не встречалось». Тогда превосходство первенства волновало, но этого, думается, недостаточно для главной литературной повестки дня сегодняшнего.

Кстати, помимо основного списка победителей, «Большая книга» проводит народное голосование. Первое место в нем заняла Гузель Яхина, второе — Григорий Служитель (и это в обратном порядке соответствует их расположению в листе лауреатов), а третий приз читатели отдали Евгению Водолазкину с романом «Брисбен». Для биографии Ерофеева места, что было ожидаемо, не нашлось — книга «Венедикт Ерофеев: посторонний» заполняет образовавшуюся литературную пустоту, удовлетворяя вкусовые предпочтения ученого жюри. Можно считать, что сейчас речь шла о нулевой точке отсчета, а далее мы поговорим о победившем романе, который хоть и уместился на второй строчке, но стал лучшей художественной прозой нынешнего сезона «Большой книги».

«Мой кот мыслит именно так, как я того хотел»

Из всего литературного материала, имеющегося в призовой тройке премии, книга Григория Служителя «Дни Савелия» более всего подходит под определение прозы о современности. Писательский дебют молодого актера оказался беспрецедентным: в этом году книга побывала в длинном списке крупного «Национального бестселлера», отметилась в шорт-листе не менее внушительной «Ясной Поляны» и даже была отмечена призом зрительских симпатий.

Автор предисловия Евгений Водолазкин, сосед Служителя по премиальным делам, рассказывает о том, как он впервые познакомился с рукописью начинающего автора: «Дело было не в коте (котов я люблю бесконечно), а в качествах самого текста. В нем не было обычных для начинающего литератора петухов — звучал мощный, спокойный голос мастера». Евгений Германович — профессиональный филолог, именно поэтому уже со второго абзаца он бьет на поражение и заранее снимает все возникающие по ходу чтения вопросы. Ведь дебютный текст Служителя — высокий образец текста начинающего, в котором петухи дневали и ночевали.

В «Днях Савелия» повествование ведется от лица кота с человеческим сознанием — Савелия. Он умен, начитан, музыку предпочитает классическую, о людях судит иронически, гуляет сам по себе. На протяжении всего произведения кот путешествует от хозяина к хозяину, иногда стройная размеренность композиции прерывается, и он попадает то в кошачью коммуну, то под пресс тяжелого сапога злобного старика.

Главная формальная характеристика здесь — однообразие: на четырехстах страницах развития не наблюдается, автор помещает героя в ситуацию, быстренько описывает окружающих людей, «изымает» его и ведет дальше. По такому принципу сюжетные витки можно накручивать бесконечно, располагать их в случайном порядке, добавлять любые интересные типы — получается детский конструктор, детали к которому докупаются.

Но речь кота пестрит литературными отсылками — прежде чем писать книгу, Служитель почитал! Поэтому по всем правилам современного текста в середине помещается глава «Записи Белаквина», которая призвана разграничить историю на «до» и «после» страшного звериного избиения.

Маленькая струйка потока сознания журчит по белым страницам. Отрывки озаглавлены как записи художника, но встречаются и хрупкие мысли анонимной девушки, и бунтарские заявления любителя зимних курток: «Холода наступали. А заплатили мне только три косаря. Вариков ноль. И баблосов ноль. Короче, денег нет, но вы держитесь. А парку, сука, хочется». Зачем-то автор распарывает лоскутную ткань текста, и становится еще очевиднее, как и где она крепится.

Последняя судорога, попытка смены повествовательной точки зрения происходит ближе к концу: историю любви к хозяину рассказывает не Савелий, а его возлюбленная, кошечка Грета, но все идет своим чередом: хозяйка-стриптизерша резко и мимолетно вышучивается, а кошка от нее убегает.

Многие критики, очарованные обаянием Савелия, пытались искать параллели между ним и другими литературными котами. Анастасия Лясникова, например, в февральском номере журнала «Знамя» за прошлый год проводит сопоставительное исследование с гофмановским котом Мурром3, а Михаил Визель на портале ГодЛитературы.РФ, напротив, заявляет, что Служитель нашел третий путь между Мурром и «Королевской аналостанкой» Сетона-Томпсона, книгой про реальную кошку4. Но, кажется, все-таки не в семействе кошачьих тут дело — по способу организации материала «Дни Савелия» напоминают скорее… древнеримский роман про осла.

Роман Апулея «Метаморфозы, или Золотой осел» датируется II веком. Главный герой, юноша, увлекающийся колдовством, по ошибке превращается в осла, и в животном облике он, как и Савелий, переходит от хозяина к хозяину, становится свидетелем анекдотических ситуаций, изнутри видит падение нравов древнеримского общества. Композиционная особенность произведения Апулея — вставные новеллы, которые у Служителя тоже в наличии: старый кот Боцман решает поведать молодежи об истоках происхождения своего рода, берущего начало в португальской епархии.

Забавно, что даже в древнем литературном памятнике антропоморфность осла мотивирована — раньше он был человеком, Григорий же Служитель на читательские вопросы отвечает с апломбом: «Когда мне на полном серьезе предъявляют претензии, что мой кот мыслит не очень-то по-кошачьи, у меня ладонь начинает неотвратимо тянуться к лицу. Это моя собственная игра, и правила к ней придумал я сам. Мой кот мыслит именно так, как я того хотел»5. Моя книжка — мои правила, не нравится — напишите свою.

И если у Апулеева осла с хозяевами связаны ситуации, то предметом насмешки и куража кота из «Дней Савелия» становятся непосредственно люди. «Любовь к хрупкому миру» обнаруживает в книге Сергей Оробий6, а затем доискивается до «любви и нежности, которая связывает всех существ»7. Может, мы читали разное?

Громкий писательский дебют актера Служителя забористо зол и максималистичен: все люди, которых встречает на своем пути кот, убогие и ограниченные — но таковы они не по природе, а по авторской воле. Высокомерную горькую усмешку вызывает каждое действие: «Пассажиры уткнулись в мобильные телефоны и играли в змейку, тетрис, мини-покер, припоминали количество выпитого накануне, улыбались, повторяя шутки из вчерашнего “Урганта”, прикидывали, позволят ли осенью их скудные накопления отправиться куда-нибудь с семьей». Но это еще что! Порой сладкая интонация сбивается на истерику, и то ли автор, то ли кот начинают предъявлять претензии: «В чем они могли исповедоваться перед священником, в каких прегрешениях сознаваться? Но каждый раз в воскресенье они все так же исправно выполняли свой долг. Облегчали совесть, выплескивали вон из себя накопившуюся скверну, как застоявшийся чай из стакана. Разбредались по домам и готовили себе яичницу с сардельками, а потом заедали растворимый кофе печеньем “Юбилейное”». Заметьте, в конце каждого спича — материальный акцент. Скудные накопления, яичница с сардельками…

Люди в «Днях Савелия» невыносимы в общей массе, что уж говорить об отдельных персонажах? Владельцы котокафе Сеня и Люба: одному после употребления кислоты на время отбило память, вторая за этот период прижила ребенка от хозяина секонд-хенда; стриптизерша Света в поисках богатого папика; увлекающаяся йогой и правильным питанием Гала, которая всю жизнь проводит в борьбе с лишним весом, — сознательно суженная автором выборка героев...

Однажды на своем пути кот Савелий встречает молодого гастарбайтера Аскара, который подбирает его, лечит, холит, лелеет, а в ответ на заботу получаем следующее: «Барана они в этот раз так и не зарезали, а пошли пить пиво в ближайший “Бургер Кинг” у метро “Октябрьская”. Там они надели на головы по картонной короне, угощали друг друга длинными картофелинами, посылали друг другу смски по-русски и пускали в пиво через соломинку пузыри». Ха! Картонная корона, смски по-русски, вот же хохма! Так это звучало в голове у автора? А когда я это читаю, на меня веет холодом презрения и малодушия.

Портретные характеристики у Служителя скупы и немногословны, они строятся на деталях внешней атрибутики. Лучше всего это просматривается, когда герой встречает человека на улице. Поставлена писательская задача — воссоздать образ в нескольких словах: «Юноша с бородкой и усиками, заостренными кверху, снимал нас на телефон, а девушка в очках в толстой оправе достала из коляски младенца и присела рядом. Младенец неопределенного рода был одет в комбинезончик с кошачьим полосатым хвостиком и кошачьими же ушками на капюшоне». Тут ключевое, конечно же, борода и очки непременно в толстой оправе. Сейчас мы понимаем, зачем Служителю эти уточнения: он так указывает на семейство хипстеров, но через десять-двадцать лет мы забудем, кто такие хипстеры, и детали станут просто словесным мусором, за которым ничего не стоит.

Похожая ситуация с пейзажными зарисовками и топонимическими упражнениями — города в книге много, но улицы, по которым путешествует котик, только называются, описание подменяется быстрой сменой локаций, все они прописаны пунктирно. Стилистический навык тоже иногда сбоит, возникают ненамеренные гиперболы: «Слезы стекали по щекам на ладони, с ладоней на локти, с локтей на колени, с коленей на кеды и наконец свободно летели на пол спортзала». Мощные слезные железы!

Одним словом, «спокойного голоса мастера» пока не слышно, скорее — обиженный фальцет новичка. А вот с котами здесь и правда все в порядке, и, когда Служитель пишет конкретно о них, остается только умиляться. Но ведь когда берешь в руки книгу лауреата премии, ожидаешь иного, большего — в конце концов, если хочется умилиться коту, можно посмотреть на его изображение в Интернете, а не тратить три часа драгоценного времени на чтение. И Служитель, как знаток большого города, должен это понимать: ускоренный темп, дефицит времени…

«Все это незаметное глазу копошение…»

Гузель Яхина — бывалый боец, ее появление в тройке победителей не вызывает удивления, разве что вопрос: а почему только третья? Ответ на него, впрочем, лежит на поверхности: в 2015 году дебютная книга писательницы «Зулейха открывает глаза» уже получала «Большую книгу». И «Ясную Поляну» получала. А еще в этом году на экраны выходит восьмисерийный телевизионный фильм с Чулпан Хаматовой в главной роли, снятый все по той же «Зулейхе».

Второй роман Яхиной ждали с нетерпением — сумеет ли автор, начинавший со сценариев, преодолеть сопротивление богатства русского языка, сможет ли выйти за рамки наработанных сюжетных схем? Дождались и заметили: «Дети мои» — снова о тяжелой судьбе малой народности в годы правления Сталина, только теперь раскулаченные татары сменились поволжскими немцами; сюжетные перипетии неотвратимо и откровенно напоминают роман Евгения Водолазкина «Лавр» (дух Водолазкина так и витает над финалом — то предисловие напишет, то событийную канву одолжит); Яхина расписалась, предложения стали длиннее, обильно добавились элементы магического реализма.

Закономерность в выборе материала можно списать на родовое, как это делает Дмитрий Бак: «Яхина имеет свою нишу в литературе — это проза, густо замешанная на личном и наследуемом опыте». Иными словами: первая книга была посвящена бабушке, вторая — дедушке. Вот только что Гузель Шамилевна будет делать, когда родственники закончатся?

Сюжетные переклички с Водолазкиным тоже можно с большим натягом отнести к общим истокам русской литературы, а с магическим реализмом на русско-немецкой почве просто смириться… Но если сложить все вместе, то получается коктейль из заимствований, чужих интонаций, образов, перепевок.

В поисках объяснения феномена писатель Наталия Курчатова даже приходит к выводу, что проза Яхиной — постмодернизм без игрового начала, просвечивающе пустой и громоздкий8. Но это объяснение видится слишком сложным: Яхина — профессиональный беллетрист, хорошо чувствующий и знающий свою аудиторию, Яхина умеет увлекательно повествовать и расставлять акценты, пишет сугубо развлекательную прозу.

Та же Наталия Курчатова рассказывает, как ее друг возразил на то, что победительница «Большой книги» является издательским проектом: «…мне очевидно, что вы ни разу не видели толп читательниц на ее встречах… да, это преимущественно успех у женщин, но это несомненный успех — тем более что и читают в России в основном женщины».

Но ведь и издатель не глуп, он изначально разглядел в текстах Яхиной именно это: на встрече со студентами в издательстве «Эксмо» редактор отдела современной прозы признавалась, что залог успеха романа «Зулейха открывает глаза» — в правильном определении гендерных ролей героев; дальше на это уже можно наращивать что угодно — главное, чтобы была крепкая история любви и панорама заново отстраиваемого совместного быта.

В «Детях моих» все в наличии: шульмейстер Бах, школьный учитель в поволжской колонии немцев, однажды получает загадочную записку, призывающую его на «тот» берег, обросший легендами и сказаниями. Там его ждет злой богатей-отец и красавица-дочь, которую он станет обучать грамоте через ширму. Отец уезжает, дочь сбегает, молодые начинают жить вместе в отшельничестве…

Параллельно захватывающему сюжету развивается еще одна линия — почему-то вдруг текст перемежают главы, описывающие несколько дней из жизни Сталина. Зачем, почему? — задаются вопросом читатели.

А там ведь на самом деле все сказано прямым текстом — вождь, которого по имени нельзя называть, волею случая оказывается в немецком селении, где ощущает себя так: «Многое в Покровске оказалось одной высоты с ним: и электрические столбы, и дома, и деревья, и даже пожарная каланча. <…> Раздражали горожане — низкорослые, на лицах всего два выражения: либо искреннего простодушия, либо сосредоточенной прилежности». Сталин в стране лилипутов. И его бесят немцы. Учитель Якоб Бах — маленький человек. Большой тиран летит на самолете над рекой, а в это время песчинка Бах плывет на лодке. По Яхиной, немцы в России становятся разменной монетой политики и личной неприязни человека, который ощущает себя выше собственного роста.

Немцев в «Детях моих» и правда остается только пожалеть. Вот еще одна ключевая сцена романа — Бах и его возлюбленная Клара обживают хутор, никого не трогают, как вдруг! Вламываются бандиты и насилуют девушку. Негодяев трое — один калмык, двое русских, и боятся они красного комиссара. Спи, дитя, а Гузель Яхина расскажет тебе сказку о том, что русские немцев насиловали... Причем больше на страницах романа эти действующие лица не появились. Идеологема откровенно «торчит» из романа и утяжеляет его добавочными главами, как и все необязательное: имена из области искусства — Бах, Гофман, Вагнер, Гримм, — в них нет никакого скрытого смысла, персонажей так зовут для антуража и узнавания; приводятся обширные тексты сказок, но, если их убрать, ничего не поменяется; имеются эксклюзивные тематические названия годов и рубрикатор в конце книги: «Год Спрятанного Хлеба», «Год Бегства», «Год Большой Плотины» и т. д. Похоже на упражнение из учебника по информационному стилю, где главное — четко организовать текст графически и вести читателя по структуре, ему ведь так легче.

Яхина любит придумывать, творить образы и парадоксальные ситуации, но, когда дело касается психологической стороны вопроса, теряется и уходит от решения. Во время родов Клара умирает, Бах кладет ее в холодильную комнату, где она лежит и лежит себе во льду, на хуторе разворачивается сюжет воспитания и принятия чужого ребенка, а она все лежит… Спустя долгое время Клару наконец хоронят: «Бах все-таки решил посмотреть на нее долгим взглядом, но увидел одну только отстраненность и равнодушие: ничего не хотела сказать Клара на прощание. Присел рядом, хотел было подобрать подходящие слова — но слов таких не нашел: за месяцы лихорадочного сочинительства и беспрестанной заботы об Анче разучился разговаривать с любимой женщиной». Драматическая ситуация высочайшего накала, похороны единственной любви всей жизни, женщина была настолько дорога Баху, что рука не поднималась закопать ее тело! И тут — слов просто не находится, внимание переключено... А все потому, что писательнице стала неинтересна эта линия, она уже занялась другой. Но недостаточно просто кинуть труп жены на льдины, а потом ходить на него смотреть. В прозе Яхиной отсутствует родовая мифологическая основа: она не прожила этот миф, а просто придумала сказку.

Срабатывает защитный механизм магического реализма; если тот же Маркес берет подобную историю, то он ведет ее от начала и до конца, замечая магию обыденного, но не забывая о психологической достоверности.

Попытки создать клубящийся, странный мир иной раз превращаются в гротеск и очевидную неловкость: «Но познавшая радость свободы Анче не желала больше быть спутницей — она хотела изучать большой мир сама, перемещаясь на собственных четвереньках, ощущая его собственными ладонями и пробуя на вкус собственным языком. Стоило двери распахнуться — и девочка змейкой юркала с крыльца на траву: устремлялась то на задний двор, то в лес, то в сад». Это — отрывок о младенце, хотя больше напоминает человека-паука.

То же самое с описанием центральных взаимоотношений Баха и Анче — Гузель Яхина балансирует на грани, показывает читателю, как стоически Бах принимает не своего ребенка, как в конце концов начинает ощущать себя заботливым отцом. А потом автор опять пытается ввести экзотическую неоднозначность и — срывается в пошлость: «Бах прижимал к груди девочку — маленькую, почти невесомую — и чувствовал одновременно так много разных и важных вещей, как никогда прежде: ток древесных соков от корней к стволам и веткам, подрагивание молодых листьев под оболочкой почек, согревание земли на пригорках и сонное шевеление в ней семян, клубней и спор. Все это незаметное глазу копошение — колебание, дыхание, трепет — все отзывалось в нем, все волновало, словно происходило не снаружи Баха, а внутри».

Может возникнуть ощущение двусмысленности приведенного отрывка, но чуть позже читаем: «Васькин трепет оставался неразделенным — как, впрочем, и чувства самого Баха. Оба они, старик и мальчик, были теперь два товарища по неразделенной любви к Анче». Выстраиваемый каркас отношений отца и дочери начинает шататься, становится совсем уже непонятно: так какого рода эмоциональную связь пытался показать нам автор?

Новое произведение Яхиной распадается на две части, и к первой, идеологически окрашенной, можно применить высказывание В. В. Кожинова из статьи «Искусство живет современностью»: «Искусство, исчерпывающееся критикой предшествующего исторического периода, не открывает нового, оно берет уже известное и живет за чужой счет». Вторую же, магически-романтическую, смело можно читать в очереди к врачу, а затем смотреть в качестве нового вечернего сериала с красивой актрисой.

Тем, кому это интересно, остается еще и ждать третьего романа, питая робкую надежду, что в нем Гузель Яхина наконец представит свой писательский взгляд на современную действительность.

* * *

В поисках информации о победителях «Большой книги» заходим на официальный сайт премии. На первой странице — две колонки: «Новости премии», «СМИ о премии». Открываем вторую — интересно же, что люди пишут о большой литературе, а там — сплошь растерянность и недоумение.

В материале «Комсомольской правды» журналист Денис Корсаков отзывается о прозе лауреатов комплиментарно9, но когда дело доходит до первого места, искренне удивляется: «“Венедикт Ерофеев: посторонний”, безусловно, хорошая книга, подробная и неплохо написанная биография, в которой большое место уделено литературоведческому анализу бессмертной поэмы “Москва — Петушки”... Но лучшая книга года? Да еще с огромным отрывом? Главную “Большую книгу” и раньше получали биографии… Но это были книги куда более яркие и действительно ставшие большими событиями, чего о “Ерофееве”, при всех его несомненных достоинствах, язык сказать не поворачивается». Вторит ему Михаил Пророков в «Коммерсанте»: «Но что широкому читателю до литературоведческой монографии, которую и не всякий профессиональный гуманитарий осилит?»10

Литературный критик Алексей Колобродов в статье на портале «Культура», последовательно и четко говоря о низком уровне премиального процесса, приходит к следующему выводу: «“Большая книга” — самая наглядная иллюстрация кризиса в нашем литературно-премиальном деле, притом о литературе как таковой и издательском бизнесе подобного объективно говорить нельзя (там, безусловно, наличествуют и прогрессируют иные проблемы). Премиальная энтропия и взрывное развитие, пусть нелинейное, книжной индустрии драматически противоречат друг другу. Премия, считающаяся в русской литературе главной, перестала словесность сколько-нибудь адекватно отражать»11.

То есть все всё прекрасно понимают, всем всё очевидно. А присутствие процитированных статей на официальном сайте «Большой книги» означает либо то, что оргкомитет премии разделяет общие настроения, либо неряшливость PR-службы, которая не вычитывает материалы, прежде чем размещать их на сайте. Ведь это репутационный провал: читатель заходит на портал и тут же узнает, что читать лауреатов, в общем-то, не стоит. Меры по самоликвидации приняты, спасибо за предупреждение.

Действительно, «Большая книга» уже который год красноречиво сигнализирует о кризисе в литературном процессе, но в этом сезоне еще и окончательно становится рекламной площадкой для «Редакции Елены Шубиной». Победившие произведения — то, как видят литературу несколько конкретных редакторов, которые нашли их и подготовили к печати.

Если принять трех финалистов за среднестатистическое, то можно констатировать: в премиальной литературе нет ни героя времени, ни качественной попытки его найти. Ироническое наблюдение кота из «Дней Савелия» за судьбами людскими снизу вверх явно таковым не считается, метания онемевшего полусказочного немца родом из прошлого века — тоже вряд ли. О биографии, которая существует в иных жанровых координатах, а к тому же выбирает предметом символ принципиально иного времени, в этом контексте рассуждать также не представляется возможным. Без героя нет и картины мира, которая бы сложилась вокруг него и через него, — остаются только отголоски и случайные всполохи, обрывки текстов. Отсутствие интереса к своему времени и роли человека в нем несовместимо со званием главного писателя и главной книги страны.

Расходимся, нас… обманули.

 

 

1 Ольгерд Бахаревич, «Собаки Европы» и Александр Гоноровский, «Собачий лес».

 

2 Демидов О. Биография Ерофеева: о чем не сказали исследователи? // Rara Avis: [сайт]. URL: https://www.rara-rara.ru/menu-texts/biografiya_erofeeva_o_chem_ne_skazal...

 

3 Лясникова А. Выше на четыре лапы // Знамя, 2019, № 2.

4 Визель М. Что планируют читать в отпуске сотрудники портала ГодЛитературы.РФ? // Год Литературы: [сайт]. URL: https://godliteratury.ru/public-post/letnee-chtenie-goda-literatury

5 «Налево — сказку говорит». Интервью Кларисы Пульсон с Григорием Служителем // Год Литературы: [сайт]. URL: https://godliteratury.ru/public-post/nalevo-skazku-govorit-grigoriy-sluzhi

6 Оробий С. Кот раздора // Лит-ра.инфо: [сайт]. URL:http://lit-ra.info/kolonka-sergeya-orobiya/kot-razdora/

7 Оробий С. Книги июня: кот Савелий, история пчел и неидеальная няня // «Литературно»: [сайт]. URL: https://literaturno.com/overview/knigi-iunja/

 

8 Курчатова Н. Гузель Яхина. «Дети мои». Большой русский постмодернизм // Год Литературы: [сайт]. URL: https://godliteratury.ru/projects/guzel-yakhina-deti-moi-bolshoy-russk

 

9 Корсаков Д. Лучшей книгой года назвали биографию Венедикта Ерофеева // «Комсомольская правда», 11.12.19. URL: https://www.kp.ru/daily/27066/4135312/

10 Пророков М. Романы посторонились // Коммерсантъ, 12.12.2019 (№ 229), с. 11.

11 Колобродов А. Премиальная энтропия // «Культура»: [сайт]. URL: https://portal-kultura.ru/articles/obozrevatel/305267-premialnaya-entrop...

 

100-летие «Сибирских огней»